Форум » Православная библиотека » Духовная проза и поэзия » Ответить
Духовная проза и поэзия
Father: Стихотворение покойного о.Николая Путь Божий К Горе Святой, ко Граду Божью Различных множество дорог Но всех начало - у Подножья Креста, на коем распят Бог И без венца из острых терний, Без ран, и оцта, и гвоздей, Без мук сердечных и томлений До Райских не дойти Дверей Все ж бремя легкое Христово Не тяжко будет нам нести, Если сумеем Его Слово Себе на память привести: Что скорби праведников многи, Но Он от всех избавит сих, И что тернистые дороги Введут в Покой и Радость их... Что Царство Божие открыто Для тех, кто узким шел путем, И что для нас теперь сокрыто, Тому разгадку, Там найдём... Что Там, где вечное сияет Светило Божией Любви, Блаженство Рая ожидает Страдальца - путника Земли
Ответов - 32, стр:
1 2 All
Александр С: Певец Божьей Любви. Иеромонах Роман. Станем пред царицею небесною В скорби неутешные своей. Радуйся, Невесто Неневестная, Радуйтесь, молящиеся Ей. Радуйся, нам радость Подающая, Верных благодатью осияй. Никого еше к Тебе грядущего Не отавергла, Радосте моя. Радуйся, Земле обетования, Слышишь, как Тебе народ поет. Радуйся, погибшим всем Взыснание, Радуйся, Взыскание мое. Радуйся, Владычице Державная, Церковь Православная, взыграй, Радуйся, Надеждо православная, Не остави мой погибший край. Слушая акафистное пение, Вспомнил, чем дышал и как я жил, Радуйся, души моей Спасение, Да не получу, что заслужил. Чем Тебя я, Госпоже, порадую, Видишь, как изъязвлена душа? Странно ли, что я отвержен Правдою, Коль всю жизнь неправдою дышал! Гибельные тропы поздно понял я. Кайся ж, о, душе, себя виня! Ждет меня утроба преисподняя, Если Ты не вымолишь меня. Бьется, осужденное в груди моей. Вот я пред Тобою весь стою. Радуйся, Звездо Незаходимая, Просветиши Сыном тьму мою. Будь благословенна, Милосердная, Даже если мне гореть в огне. Радуйся, Заступнице Усердная, За Свои молитвы обо мне.
Father: Три креста Голгофа нам являет: На едином праведник висит, На другом раскаянный страдает И на третьем зло кровоточит Боже правый, мы полни грехами, Чистый Крест Твой недостойны взять: Нет любви и правды между нами: Мы боимся, не хотим страдать. О, пошли нам слёзы умиленья, Чистое раскаянье пошли; Даруй нам в любви Твоей прощенье, Утверди нас в правде и любви. Л. Тумбил
Фаина: Пискунова Наталья Боль Твоего распятия Ныне позволь воспеть мне Слезы Пречистой Матери Ловит горячий ветер. Искупленья - святое таинство Кровью грехи омоет. О, Симеон, сбывается Сказанное тобою. Сердце объято пожарами Сгорает и каменеет. И семь мечей безжалостно Ищут своей цели. Марии от слез душно, Потуплены в землю очи. - В руки Твои Дух Мой Передаю, Отче. Плачет Мария, а потом Сердцем вконец измучась Горьким прерывистым шепотом Горе свое озвучит -Увы, мне, увы, Сыне мой! Возлюбленное мое Чадо! Какими исполнить силами, Уставшую душу надо! Как будто у страшной пропасти, Воздух полон печалью. - Твоих палачей, Господи, Измученная - прощаю!
Father: Хорошо
Фаина: Как мне Наталья нравится есть еще, но их уже я на Мирянах выставляла.
Father: Фаина Мирян уже нет(старых), а здесь это было бы хорошим материалом для посетителей и участников!
Фаина: Дождливый вечер, маленькие блюдца И воск от сотен умерших свечей. Волшебный мир, в который не вернуться. К дверям закрытым не найти ключей. Любовь и счастье белою сиренью Завяло, вниз упали лепестки. Но я учусь, учусь благодаренью. В нем даже слезы менее горьки. Отчаянье хмельное и тугое Холодным дулом к влажному виску.. Но Господи пока Ты здесь со мною. Я побеждаю горькую тоску. Смешные тени на паркете гладком. Спасибо Боже, Свет рассеял тьму Из рук Твоих любое горе сладко Да будет все по слову Твоему.
Фаина: Ангел молчанья, приди, а когда - знаешь сам. Перышком белым скользни по раскрытым губам. Если ропщу, если лгу, не считая слова, Рот мой закрой пеленой своего рукава. Фразы - как звезды, сгорев, опадают в траву. Ангел молчанья, не жди, когда я позову. Если, как в черную воду ступаю в беду, Если в слезах и истериках словно в чаду, Если в отчаянье крик превращается в вой, Ангел молчанья, меня уврачуй тишиной. Ты поспеши от далеких небесных костров, Чтобы молчание стало весомее слов. Но будет миг и задуют меня как свечу, В сердце свое загляну я тогда и смолчу. Тем же, кому я была хоть чуть-чуть дорога, Губы закроет прозрачная чья-то рука. Я подожду и увижу в полночном окне Всех дорогих мне людей, что молчат обо мне.
Father: Тепло и доброта
Фаина: Если я перестану дышать И пойду по долине печали, Разрывая реальности гладь, Кто-то тихо вздохнет за плечами. Слезы - в травы, все было не так. Но надеюсь, безумная, очень, Что сейчас запечатает мрак Твоих крыльев спасительный росчерк. Закричу - пред Тобой упаду И затихну в преддверье разлуки. В покаянную грусть-лебеду Опущу занемевшие руки. Разобью стекленеющий вой О могильные белые плиты. На земле, окруженная тьмой, Я Твоей не просила защиты. А сейчас умоляю - скорей, Ткань души истрепалась до нитки, Черный строй красноглазых теней Тычет пальцем в объемные свитки. Я молюсь - каменеют слова, Мелким гравием падают в ноги. Знаю, я виновата сама, Что иной не избрала дороги. От движения скрипнет кровать, Страшный сон уроню в покрывало. Если я перестану дышать Вспомни то, что сейчас прокричала.
Фаина: Да, Батюшка, как Вы уже говорили Александру, изнутри.
Father: Это точно, что изнутри
Наталия М: Талантищще-девка,это я про Пискунову.
Father: Наталия М Это точно, правда в Теремке у нас, тоже есть жемчужина(правда пущай не гордится).
Фаина: Наталья
mynx: Агни Парфене (преподобный Нектарий Аэгинский) Марие, Дево Чистая, Пресвятая Богородице, Царице, Мати, Дево, Руно всех покрывающее, Превысшая Небесных Сил, Нетварное Сияние. Ликов девичьих Радосте, и Ангелов Превысшая, Небес Честная Сило, и Свете паче все светов, Честнейшая Владычице всех Небесных Воинств, Всех праотцев Надеждо, пророков Исполнение, В подвизех Ты Помоще, Кивоте Бога Слова, И девам - Ликование, и матерем - Отрадо, Целомудрия Наставнице, душ наших Очищение, Покрове ширший облака, и страждущих Пристанище, Немощных Покров и Заступнице, Надеждо ненадежных, Марие, Мати Христа, Истиннаго Бога. Ааронов Жезле Прозябший, Сосуде тихой радости, Всех сирых и вдов Утешение, в бедах и скорбех Помоще, Священная и Непорочная, Владычице Всепетая, Приклони ко мне милосердие Божественнаго Сына. Ходайце спасения, припадая взываю Ти: Радуйся, Невесто Неневестная.
Father: Татьяна, Спаси Господи!!! Ссылка на греческое исполнение у Теремка имеется
mynx: Распятие (Анна Ахматова) Хор ангелов великий час восславил, И небеса расплавились в огне. Отцу сказал: "Почто Меня оставил?" А Матери: "О, не рыдай Мене..." Магдалина билась и рыдала, Ученик любимый каменел, А туда, где молча Мать стояла, Так никто взглянуть и не посмел. А это аз окаянная дерзала писать в честь Славнейшей без сравнения Серафим: *** О благоуханный Цвет Кармила, Высшая Архангел, О Мария. В Рождестве нетленном Приснодева, Солнце возсияла Ты из чрева. О неопалимый Терн Синая, Радость моей жизни, Пресвятая. Ты сияешь кротко Всему миру, О звезда рассвета, О Мария. Рождество С первыми осенними лучами, С первым тёплым золотом листвы Ты пришла в наш мир. Ты, долгожданный Луч, сверкнувший нам из темноты. Счастливо безоблачное небо, В первый день узревшее Тебя. О Тебе возрадовался ветер И Тобою счастлива земля. О Благословенная, Святая, Словно всплеск бездонного тепла, Весть о Рождестве Твоем встречаю, Радуясь, волнуясь и любя. Благовещение Облако в море родится. Облако встанет из волн. Благовеститель – Пречистой, Ангел приидет на нём. Радостен он и печален С райскою ветвью в руке. Отблеск Божественных таин На его светлом челе. Он придёт утром, покорен, Посланный волей святой. Скажет Ей: «Радуйся!» тихо. И всколыхнёт круг земной.... Успение Тишь под букетами лилий. Она на лазурном одре. Лилии, снега белее, Благоухают над Нею. Сумрак под фресками сводов. Дева – в таинственном сне. Ангелы, солнца светлее, Тихо склонились пред Нею. Тихо, как тихо на сердце. Плачет свеча в полумгле, Вечность раскрыла объятья… Не покидай меня, Матерь.
Father: Татьяна, надо печататься
mynx: Батюшка, ну не шутите так:))) Вы же знаете, какое у нас состояние русскоязычной литературы в Украине
Father: mynx Ну и что?
mynx: Ну как - что?:)))) Дереш и компания рулят
Father: Можно печататься в православных журналах. Надо енто дело обдумать
mynx: Да я не умею этим всем заниматься. Это надо, чтобы какой-то спонсор был, наверное. Плюс ещё буду лопаться от гордости и умирать от отчаяния (критики злые). Sic transit gloria mundi
Dani: mynx Очень понравились твои стихи! Я думаю, что Батюшка прав. Нужно поделится и с другими своим трудом и талантом, а значит нужно их печатать не только на страничке нашего Теремка, а и в журналах, для людей - у которых нет возможности зайти на нашу странички (еще много есть людей не имеющих компьютеры, но читающих Православные журналы)
Dani: mynx , Пусть Господь тебе поможет!!!!
Фаина: mynx Спаси Господи! Дело Вам говорят! Раз такой талант, надо печататься! Критиков и в жизни хватает, а вот такого творчества маловато....
mynx: Спаси и благослови вас всех Господь за Ваши тёплые, добрые слова и поддержку!!! Уверена, как Он благоволит, так и будет.
mynx: РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО (Афанасий Фет) Ночь тиха. По тверди зыбкой Звезды южные дрожат. Очи Матери с улыбкой В ясли тихие глядят. Ни ушей, ни взоров лишних, - Вот пропели петухи - И за ангелами в вышних Славят Бога пастухи. Ясли тихо светят взору, Озарен Марии лик. Звездный хор к иному хору Слухом трепетным приник, - И над Ним горит высоко Та звезда далеких стран: С ней несут цари Востока Злато, смирну и ливан.
Фаина: Чистов Виктор Владимирович В ДОБРЫЙ ПУТЬ... В добрый час, в добрый путь, господа, Да минуют вас злые напасти! Впереди – плотских дел пустота, Впереди – отшумевшие страсти. Добрый путь – он лежит через храм, Ставя смыслом своим отреченье, И не скажут нам: тут или там Царство Божие, Божье творенье. «Ибо Царство Небесное есть Внутрь вас…» – как учил нас Спаситель; Так оставим ненужную спесь, Чтоб войти нам в Святую Обитель! Обретая духовную суть, В те края, что блистают блаженством, Устремимся, горя совершенством!.. В добрый час, господа, в добрый путь! ______________________________________________ Карюк Петр Михайлович Искушение. Узок путь и тернист для идущих, По тропе православия вдаль, Он не страшен, для Господа чтущих, Страшен тем, кому сил своих жаль. Очень часто бывают минуты, Когда люди срываясь, грешат, И летят, вниз минуя уступы, Не цепляясь за них прямо в ад. Зная милость великую Бога, К самым грешным из грешных людей, Маловерных унынья дорога, Сводит с правильных, светлых путей. Не горит пред иконой лампадка, Огнь веры не греет сердец. Запустили себя до упадка, В безрассудстве вопя: - все конец! Прошепчи же, сколь это не трудно, Кратко: - Господи Боже, спаси! И увидишь, как скоро и чудно, Ты почувствуешь легкость в груди. Снова крепость вернется и вера, Снова Таинства Божии, храм, Будешь вырван из рук Люцифера, Ты к досаде незримым врагам. Узок путь и тернист для идущих, По тропе православия в Рай, Ты держись только Господа чтущих, И за ними бесстрашно ступай! ____________________________________________
Фаина: ВЗОШЛА ЗВЕЗДА ЯСНАЯ (Балуева Марина Сергеевна) - С ИЛ моих больше нет, - Ольга Владимировна поправила очки в тонкой блестящей оправе и подняла заплаканное лицо к верхней ветке ели, которая стояла у окна. Надо было понадежнее поместить очередной золотой хрупкий шар в серебряных искорках. Что бы ни происходило в жизни, Ольга Владимировна оставалась верна распорядку и ежедневным обязанностям. Вот и теперь, перед новым годом, что бы ни омрачало этот праздник, следовало как обычно нарядить елку. Вчера тонкое деревце в сосульках и каплях талой воды принес муж, Игорь Глебович. Произошло это уже в первом часу ночи. Игорь Глебович был сильно пьян, и поэтому до дому его сопроводил товарищ по институту, прежней работе и нынешним почти ежедневным попойкам – этот несчастный Прокофьев, долговязый, с трехзубой улыбкой, упрятанной в вечно всклокоченную пегую бороду. И кто кого нес – Игорь Глебович елку или Прокофьев нес их обоих – елку и Игоря – это еще надо было подумать. - Нет сил, - повторила Ольга Владимировна, искоса взглянув на диван, где, невзирая на уже поздний утренний час, лежал плашмя ее супруг, изредка то вскрикивая, то лепеча что-то. За окном мело, густо и неслышно. Чистая белизна дня проникала в комнату -снежным светом с улицы и белизной тюля на окнах - и сообщала всему какую-то чуткую строгую радость. Кроткое ожидание обновления было, казалось, разлито вокруг. Но Ольга Владимировна знала, что муж проснется с непременным желанием облегчить похмелье. И все пойдет по-старому в этой жизни – безысходно, охладело, многозаботливо. Ольга Владимировна потянулась за следующим шаром. Он был малиновый матовый и тоже весь в серебристой узорчатой пыли. Набор великолепных шаров из Германии она купила пятнадцать лет назад на новогодней ярмарке, которую неожиданно устроили прямо перед домом. Весело, беззаботно проходили праздники в те годы. Всю ночь работали кинотеатры, кафе. Люди танцевали и пели прямо на улице. Тогда еще переименовали Ленинград обратно в Петербург, и все верили, даже газеты писали, что все теперь пойдет по-другому в их городе. Прошлая жизнь катилась в тартарары. Тогда то ей и приглянулись эти шары. В то время еще можно было себе позволить подобную покупку. Ныне же стеклянные елочные игрушки продаются уже по немыслимым ценам, они стали предметом роскоши. Ольга Владимировна повесила последний шар и нагнулась к полу, где в коробке из-под сапог ожидала своей очереди разная блестящая мелочь: грибочки, ягоды земляники, сосульки наполовину прозрачные, зеркальные шарики с разноцветными вмятинками, глянцевые пирамидки из разноцветных колец, на зажимах, чтобы стояли, а не висели на ветке. Старомодные, трогательные, напоминающие детство. Эти игрушки оставила Ольге Владимировне подруга, уезжая из Питера в Калифорнию насовсем. Теперь каждый год, наряжая елку, вспоминала Ольга Владимировна подругу Соню и детские их ожидания чудес перед каждым новым годом. Подруга присылала из Америки торопливые письма и яркие фотографии: то на фоне пышного розового куста в своем палисаднике, то на мексиканском пляже под синим-синим небом. Деревце в тепле источало свежий неповторимый аромат. Только раз в году так пахнут елки! Вот еще и Санта-Клаус в красном кафтанчике. Чей-то сувенир, случайный. Наверное, студенты подарили когда-то. Изогнулся, гримасничает чужестранец. Ну, пусть и он идет на елку, украсит праздник. Теперь самое главное. Она достала из особой коробки скромные бумажные фигурки: ангелов трубящих, вертеп с барашком на переднем плане и гирлянду флажков, на каждом по букве, а вместе слова: «Слава в вышних Богу…». Эти украшения они вырезали из детского альбома-самоделки, купленного в церковной лавке. Втроем с близняшками, Верой и Соней, вырезали, собирали, клеили. Бумага была дешевая, шершавая, цвета блекловатые. Но рисунок изящный. Возможно, выкройка была повторена с какого-то старинного образца. Со времени обратного переименования города и доныне многое бралось взаймы у благословенной старины. Девочки очень любили эти украшения. Они содержали особый смысл, напоминание, что настоящий праздник будет через неделю. - Мамуся, кефирчику бы, - послышалось с дивана. Голос, хриплый и виноватый, через минуту молчания добавил, - а еще бы лучше пивка… Ольга Владимировна молча повесила последний флажок, сложила пустые коробки и поставила их на шкаф. Потом подошла к угловой полочке и затеплила лампаду перед иконою. Она трижды перекрестилась и поклонилась, после чего молча приблизилась к столу, где были остатки завтрака, немытые чашки. - Мамуся, ну что ты злишься, я не хотел… Это все Прокофьев, ты же знаешь, полная квартира народу как всегда, а у Карпинского драндулет не заводился, пока собрались, пока то да се… Ольга Владимировна молча собирала чашки и тарелки. - Молчишь? Так, значит, прощения не жди! Мы так милосердны, так человеколюбивы, - в голосе слышалось какое-то слезное бессильное озлобление. Ольга Владимировна взяла поднос с посудой, чтобы нести на кухню. В этот момент в лицо ей ткнулась подушка-думочка, запущенная с дивана с ускорением отчаяния. Вслед за подушкой полетела площадная брань оттуда же. Полетели на пол очки, полетела со звоном посуда с подноса, полетела со стены черно-белая фотография в тонкой блестящей рамочке, где светловолосая смеющаяся молодая женщина в джинсах на фоне пальмы и в солнечных бликах белой стены держит на руках маленького мальчика, а рядом с ней открыто смотрит в объектив крепкий невысокий мужчина, а внизу надпись: "Хоста, 1980". Ольга Владимировна все так же молча сходила на кухню за веником и совком, аккуратно сгребла черепки и вынесла их в большое помойное ведро в конце длинного коридора на кухне прямо у входной двери в квартиру. Потом молча поставила на стол пакет кефира. В СТРЕЧА нового года прошла как обычно. Пришел сын Глеб с женой. У Глеба было хмурое усталое лицо, он прятал взгляд. Невестка тоже щурила холодные глаза, была неразговорчива и не скрывала своей скуки. Дом постройки начала века революций, казалось, ходил ходуном. Выше этажом дружно и ритмично топали, в коридоре горланили, во дворе оглушительно и пугающе взрывались петарды. Везде в окнах двора-колодца светились экраны телевизоров. В комнате у Сорокиных телевизор тоже был включен. Вымученные, иногда вовсе плоские, шутки ведущих составляли своей бедностью очевидную противоположность броской роскоши нарядов и разнообразию технических возможностей передачи. На столе перед телевизором были только треска под маринадом, селедка с луком да овощной салат. Близняшки сначала хохотали, потом стали зевать и уснули, сидя. Пришлось перетаскивать их на двухъярусную кровать у входа в комнату. «Нары», как шутил Игорь Глебович. Под бой курантов он трясущимися руками открыл бутылку шампанского, залив, скатерть шипучей пеной, и опять неудачно пошутил, что вот де скоро конец поста и «нажремся от пуза». Ольга Владимировна молчала. Потому ли, что искусством приготовления сносных на вид обедов из ничтожного количества исходного продукта она овладела к тому времени уже в превосходной степени, но искусство ее было бессильно перед законом сохранения вещества и не могло сообщить пище необходимого количества калорий, отчего скоромные дни в их семье мало отличались от постных; потому ли, что душевный пост, предписывающий воздержание от телевизора и плоских шуток, не соблюдался в их семье совсем; потому ли, что сын Глеб не может содержать невестку так, как она привыкла у своих родителей, и дело пахнет, кажется, разводом – по этим или по иным причинам, но Ольга Владимировна чувствовала какую-то тревогу и переносила праздник без волнения и без радости, но с одним только терпением. Она всю жизнь училась и учила и ко всему в жизни подходила серьезно и методично. Став верующей в результате цепочки умозаключений, всю жизнь производимых ею и приведших к выводу о необъяснимости первопричины всего сущего с точки зрения материализма, она, тайно крещеная бабушкой в детстве, стала теперь добросовестно стараться выполнять все требования, предъявляемые к христианской жизни. Здесь были свои законы: семья должна быть дружной, должны соблюдаться посты, должна твориться общая молитва, и, самое главное, нужно всех прощать и прощение это должно иметь сверхъестественную силу укротить всякую злобу вокруг. Такой образ идеальной христианской жизни она усвоила из того, что читала или слышала по данному вопросу. Время шло, она старалась воплотить в жизнь намеченное, но с каждым днем все больше убеждалась, что построить такую идеальную жизнь ей не под силу. Та показательная, соответствующая правилам жизнь досталась кому-то другому. Ей, Ольге Владимировне Сорокиной, коренной петербурженке-ленинградке, кандидату философских наук, матери своих детей, жене своего мужа, православной христианке выпал иной билет. Все шло наперекосяк в ее жизни, часто совершенно вопреки ожидаемому. Но и с этим билетом в руке надо было как то спасать свою душу и души близких от разъедающего тлена и наступающей со всех сторон смерти. Муж опускался на глазах. С тех пор как он потерял работу в конструкторском бюро, которому отдал всю молодость и зрелый остаток жизни (бюро упразднили за ненадобностью) выражение растерянности, приниженности и напряженного ожидания неприятностей прочно поселилось на его лице. Он долго не мог найти работу, пока Прокофьев не позвал его за компанию грузчиком в большой дорогой универсам на углу. Платили там мало. Но зато давали кое-что из продуктов. В доме появилась как прежде колбаса. Давали яблоки с коричневыми подбитыми боками, подгнившую морковь, виноград россыпью и всякую другую, подпорченную, но еще годную снедь. Бесплатному коню в зубы не смотрят. Можно было срезать испорченное и готовить из остального. Хоть немного подкормить близняшек. Акварельная синева у них под глазами щемила родительское сердце. Врачи что-то говорили о диспропорции веса и роста. Когда произошел тот сокрушительный удар по беззаботному внутреннему устроению, которое она старательно до того строила внутри себя? Она помнит тот день. Год назад, незадолго до Великого Поста девочки прибежали из кухни в комнату напряженно-взволнованные. «Мама, что там…», «Что там у Люси, мама…». Постойте, Вера, Соня, научитесь говорить, уже по двенадцать лет вам, я ни слова не пойму, сбиваются, волнуются, такие нервные, ну что? «Мама, что там у Люси на сковородке?» У Люси? Пойдем, посмотрим, что вас так встрепенуло. Ах, вот оно что. На соседкиной сковороде посреди пустой кухни – блестели, румянились, шкворчали, издавали запах, который мог бы свести с ума – восемь куриных бедрышек. Ах, вот оно что. Девочки, это кура. Нельзя же так реагировать, словно вы куры не видели никогда. Это всего-навсего еда. Она крепко задумалась с того дня. - Смешная вы, Ольга Владимировна, с вашими диетами, - сказала ей как-то соседка Люся. Люся была безмужняя, еще не старая женщина родом из деревни Колокольцы, что где-то на северо-востоке. Родители ее в Колокольцах пропили дом и доживали теперь в бараке-общежитии. Больше у нее родственников не было, только восьмилетний сынишка. Раньше она работала на заводе, но там перестали платить, и она пошла в овощную палатку на улице. Платили там так, что хватало на жирную пищу каждый день, а еще на водку. Без водки и жиров, отстояв каждый день на морозе и ветру, Люся, по ее словам, тут же свалилась бы. За год работы в палатке лицо ее обветрилось и покраснело, голос охрип, она стала курить и попивать даже в изредка выпадающие выходные. Люся исповедывала нехитрую жизненную философию: быть как все, не высовываться. - Я работы не боюсь, - не раз уверенно говорила она. – А кто работы не боится, тот не пропадет. Восьмилетний сынишка Люси сам приходил из школы, сам разогревал еду или готовил себе, что мог, и вообще был очень самостоятельным мальчиком. П ОСЛЕ новогодних праздников дни пошли трудно, нарастая суетой, тщетой, тревогою. На третий день после встречи нового счастья Ольга Владимировна как обычно читала днем лекции, последние в академии перед зачетной неделей, а вечером пошла мыть подъезд соседнего дома. Это была последняя промывка перед условленной получкой. Она терла тряпкой ступени и думала, какой хороший это подъезд. У жильцов хватает средств, чтобы сложиться на оплату труда уборщицы. Закрытый, с кодовым замком на железных дверях, а значит в него не заходит кто попало, не гадит и не справляет нужду, как это давно стало принято в промозглом призрачном городе, из поколения в поколения высасывающем из людей и жизненные соки и остатки достоинства. Мыть такой подъезд легче, чем другие подобные. Значит, и ей, Ольге Владимировне, тоже повезло. Поздно вечером молодая женщина с холодными серыми глазами и напряженным неподвижным лицом, вздернутая на высоченные каблуки (чем-то она напомнила Ольге Владимировне невестку), стоя в дверях своей ярко освещенной нарядной квартиры, сказала, что не все жильцы сдали деньги, и она не может заплатить больше того, что есть. Протянутая сумма была ничтожной. По дороге домой Ольга Владимировна думала, что лучше бы она совсем не бралась за это сомнительное дело (люди стали такими нечестными), а лучше бы закончила она переводы с немецкого, которые удалось достать в одном издательстве. Правда, и там платили мало, чаще всего с опозданиями. Должны были позвонить еще из одного издательства. Но не звонили. Мелькнула догадка, что, возможно, виноват Виталик. Виталиком звали мужа второй соседки, Анжелы, которую Ольга Владимировна знала с младенчества, то есть с того дня, когда у соседей, простых ленинградских инженеров Кудряшовых, родилась девочка и ее назвали Анжелой. Потом родился мальчик и его назвали Денисом. В начале девяностых оба Кудряшовых умерли. Сначала она – от длительного изматывающего лейкоза, через полгода он – почти мгновенно, от сердечного приступа. Дениса в тот же год забрали в армию, и он пропал без вести в Чечне. Анжела осталась одна. В одночасье она превратилась из добродушной медлительной хохотушки в вульгарную крикливую и немного истеричную особу. И однажды она привела в квартиру Виталика. Виталик приехал пытать счастья в Северную Пальмиру с Кубани. Приземистый, с квадратным бритым затылком, Виталик постоянно вел по телефону какие-то деловые переговоры. Судя по отдельным словам, которые доносились из темноты коммунального коридора или невольно влетали в ухо, когда приходилось проходить мимо столика с телефоном, судя по этим отдельным словам, дела Виталика касались то недвижимости, то перепродажи каких-то товаров на рынке, то каких-то непонятных денежных оборотов. Похоже, дела Виталика шли успешно. Что ни день выносили на помойку старые вещи Кудряшовых, взамен втаскивали массивные картонные коробки и предметы мебели. В мусорное ведро выбрасывали надкусанные сосиски, не говоря уже о хлебе. Для удобства переговоров Виталик провел параллельный аппарат к себе в комнату на прикроватную тумбу и на звонки обычно первый брал трубку, но если просили соседей, то, как правило, отвечал матерным словом и нажимал на кнопку отсоединения. Вполне возможно, что из издательства наткнулись именно на Виталика, и тогда прощай заработок. Ольга Владимировна вздохнула. На трех работах не обеспечить существование. Всплывали в памяти тезисы из давно отвергнутой марксистской политэкономии. Но нет, к старому нет возврата, давно уже она покаялась, что учила когда-то марксизму. Надо жить и выживать сегодня. В этом сегодня, которое не имеет ни названия, ни образа. Н А СЛЕДУЮЩИЙ день она опять с утра читала лекции. В той технической академии, где Ольга Владимировна преподавала философские дисциплины, было много студентов, которые платили за свое образование, за что к ним, в свою очередь, проявлялась снисходительность и на вступительных экзаменах и в дальнейшем, когда они учились. Кое-кто подъезжал на занятия в хороших автомобилях, почти у всех были мобильные телефоны. Ольга Владимировна знала, что есть преподаватели, которые уже давно берут определенные суммы за продвижение некоторых, недостаточно умных и добросовестных, но зато вполне обеспеченных ребят. Ей не раз намекали на этот способ быстро поправить свои дела, но что-то мешало ей согласиться. «Бери, ты всю жизнь трудишься, должна же быть какая-то награда», - шептал не раз лукавый голос у нее над ухом. «Нет, - думала Ольга Владимировна, - лучше я пойду и ограблю банк». Почему-то, несмотря на очевидную несправедливость этого тезиса, необъяснимо для себя самой, она считала, что, если уж выбирать из двух зол, то лучше ограбить банк, чем вступить в мутную круговую поруку купли-продажи того, что не может и не должно быть куплено или продано. Игорь Глебович приходил всю неделю навеселе, временами в сильно запачканной одежде, иногда приносил продукты. Его друг, Прокофьев, у которого жена год назад уехала с какой-то сектой в тайгу, оставив его с двумя полувзрослыми детьми семнадцати и двадцати лет, со своей матерью, тещей Прокофьева, и судебным процессом по поводу незаконно проданной их общей и единственной двухкомнатной квартиры, в которой все оставшиеся в Питере теперь и жили, и за которую уже год судились с покупателем, - этот круглый неудачник Прокофьев учил Игоря Глебовича всякой житейской премудрости и они утешались по вечерам какими-то проектами разбогатения, непременно скорого и сверхъестественно большого. И всегда со стороны казалось, что в этих проектах, несмотря на их видимую стройность, не хватает чего-то самого главного, как не хватает этого главного в любом вечном двигателе. По ночам муж всхлипывал во сне как ребенок. Соседка Люся через четыре дня после праздников слегла в больницу. Ее скрутили боли внизу живота, губы запеклись. Сказалось-таки безотходное стояние на холоде. Молоденькая фельдшерица «скорой помощи», тоненькая как стебелек, нести Люсю, конечно, не могла. Носилки с Люсей пришлось нести Игорю Глебовичу с Прокофьевым, благо, они были не слишком пьяны. И вот теперь, ко всем хлопотам, еще надо зайти к этой несчастной женщине в больницу, где она надолго и уже потеряла свою работу на овощах, да еще следить за сорванцом, который допоздна бегает по улицам, и курит, и матерится, и, кажется, обовшивел, надо будет специально осмотреть его более тщательно и вообще заняться им серьезно. - И охота вам, Ольга Владимировна, возиться, - усмехнулась, пожала плечом Анжела. Она назвала мальчика грязным словом, сказала, что нормальные люди сдали бы в приемник, но у них, к сожалению, полная квартира придурков. Что-то в ее тоне насторожило Ольгу Владимировну, на мгновение замерев в догадке, она крикнула в темноту коридора - Вы что задумали, а? Люську на кладбище, мальчишку в приют, а комнату себе оттяпать? Воронье! Руки коротки, накося выкуси! Из темноты коридора выплыло кривящееся полными красными губами лицо Анжелы - Что это, Ольга Владимировна, вы так кричите, да такие неприличные слова? А еще интеллигентная женщина, верующая! Она натянуто расхохоталась и картинно закурила сигарету из дорогой пачки «Мальборо», присев пышным задом в цветастом китайском халате на свой кухонный стол и глядя на соседку в упор без всякого, казалось, смущения и даже с насмешкой. Ольга Владимировна удалилась к себе в комнату в большом смятении всех чувств. «Действительно, что это я, такими словами, таким тоном, » – думала она с укоризной себе. Смущение было оттого, что вот опять она не соответствует званию истинной христианки. «Господи, прости меня!» – повторяла она про себя. «И ее прости, их обоих прости, не понимают они, что делают!» Она вспомнила, что надо по правилам пойти попросить теперь прощения у Анжелы, но не находила в себе сил. То ли это из коридора ощущалось веяние холода такой силы, что внутри уже не находилось столько тепла, чтобы такой холод преодолеть, то ли просто не приходила в голову мысль, как дать понять, что хоть и просит она прощения, но вовсе не потому, что испугалась, и что все равно не отступится она от Женьки с Люсей, не отойдет в сторону, как бы не замечая происходящего. Ольга Владимировна совсем запуталась и в бессильном изнеможении села на диван, глядя в стену: «Господи, помоги мне, недоумку!» З АДОЛГО до Рождества она решила, что пойдет в церковь одна в Сочельник и причастится отдельно от своих, чтобы не нарушать свое участие в Таинстве многозаботливостью, которая, как хорошо ей было известно, отвлекает от Бога и сушит душу. Впрочем, с каждым днем ей все меньше верилось, что это удастся и что-нибудь, какая-нибудь новая забота или досада не встанут на пути. Но в предпоследний день перед праздником, возвращаясь с работы в переполненном троллейбусе, она вдруг поняла, что дни впереди у нее, похоже, свободны, что ничего срочного, слава Богу, не предвидится и – она боялась напрасно утвердиться в этой надежде – но, кажется, она действительно сможет пойти в церковь так, как хотела. Троллейбус, наполненный плотно прижатыми друг к другу людьми, их отработанным дыханием, испарениями их мокрой одежды, внезапно трогаясь с места и так же резко останавливаясь, переваливаясь с боку на бок, скрипя и звякая, шел по Невскому. Вот и Дворцовая площадь, простор. Мельтешат снежинки в фонарных лучах. Подсветка выхватывает из тьмы капризное барокко Зимнего справа и строгую величественную простоту Адмиралтейства слева. Странно, но город уже не кажется ей, как бывало, ледяной пустыней, полной изысканных миражей. Все выглядит иначе. Расколдованные силуэты дворцов и монументов звучат сейчас рукотворным гимном Творцу. Дома ее ждут некоторые утешительные новости. Глеб звонил и обещал придти с женой на рождественский обед. Из больницы звонили от Люси и передали, что она хорошо перенесла операцию, ближайшие три дня ни в чем не нуждается, но беспокоится только о сыне и просит его не оставить. У Прокофьева старшая дочь объявила, что выходит замуж за адвоката. Венчаться будут в Никольском соборе. Игорь Глебович почему-то трезвый и отремонтировал уже месяц как сломанный холодильник, и можно теперь не складывать продукты между оконных рам, а по-человечески разместить их где надо. Заходил участковый милиционер и расспрашивал про Виталика, которого, оказывается, за что-то разыскивают и, похоже, он скрылся и не скоро появится. Женька, будучи вымыт и обследован, не обнаружил вшивости и даже не стремился никуда убежать, а спокойно сидел у себя в комнате и смотрел по телевизору мультики. Посчитав деньги в коробке из-под конфет, Ольга Владимировна поняла, что хватит и на мед для сочива, и на куриные ножки для розговен и даже на бутылку хорошего сухого красного виноградного вина. Словом, все как-то устраивалось, и в душу стала понемногу сходить тишина. Утром по хрусткому снежку, под звездами, неожиданно яркими для тяжелого питерского неба, среди сонных домов Васильевского острова, где лишь по два-три окна было освещено, прошла она в открытую недавно рядом с домом церковь. В здании церкви при советской власти около пятидесяти лет была какая-то организация, и теперь все оно было покрыто лесами снаружи и внутри. Но запах хвои и свежеоструганного дерева, но мерцание свечного и лампадного пламени, но золотые блики на старинных образах, но еще что-то – сверхъестественное и необъяснимое словами – одухотворяли внутренность храма, и не думалось ни о лесах, ни об отвалившейся штукатурке, ни о чем таком . Народу набилось много. Каменный пол храма был покрыт черным тающим снегом. Как всегда бывает по утрам, больше всего людей собралось у исповедного аналоя. Вышел один из трех клириков храма: самый старенький, сгорбленный и совершенно беззубый. Он начал проповедь перед общей исповедью. Ольга Владимировна знала, что этот батюшка всегда говорит очень долго, а сейчас, к тому же, из-за стечения народа и из-за того, что началась служба и запел хор, было совершенно не слышно, что он говорит. Раньше она всегда внутренне напрягалась, чтобы не замечать несообразностей в отправлении службы, но сейчас почему-то все это уже не было важно. Она начала мысленно перебирать свои многочисленные грехи и просить у Бога за них прощения. И когда дошла до нее очередь, она уже совсем выговорилась внутренне, до того, что потекли слезы, и она уже почти ничего не могла сказать, кроме: «Простите, батюшка, кругом я грешна, и особенно тем, что безрадостна и уныла». «И-и, матушка», протяжно сказал священник, - «это от маловерия», - он подчеркнул голосом последнее слово. «Вот, взгляни на эту икону», - продолжил он через мгновение молчания. «Веришь ли ты, что Он родился на соломе, в хлеву? Подумай, на скотном дворе, а не во дворце. А водился с кем? С праведниками? Сама знаешь, вижу, грамотная, что пришел призвать «не праведников, но грешников на покаяние». Так вот, за грехи этих грешников и заплатил Он своею Кровью и Плотью. Подумай, этот Чудный Младенец явился в мир, чтобы Собою заплатить за грехи наши, и твои, значит, и мои, и всех нас. Таков закон – ничего не бывает бесплатно, сама знаешь, какова жизнь. А теперь вспомни, наши грехи уже, выражаясь современным языком, вперед проплачены, мы выкуплены уже у зла, и какой страшной ценой совершена эта предоплата! Осталось нам всем крепко подумать, со Христом каждый из нас или вне Его. А ты, если знаешь, что Христова, так иди за Ним. Не можешь идти, так хоть ползи, но в том же направлении. И не печалься, праздник какой наступает! Иди с миром и радостью». Он накрыл ее склоненную голову епитрахилью и перекрестил с быстрою молитвой. П ОСЛЕ ПРИЧАЩЕНИЯ печаль действительно словно смыло с души. Удивительный мир и легкость пришли на смену мучительной тревоге, которая еще недавно грызла сердце. Домой она вернулась, когда серенький день с колючей мелкой метелью уже вступил в свои права. Из комнаты пахнуло благоуханным ладанно-хвойным теплом – с мороза. Теплилась лампадка у образов в глубине комнаты. Переливалась блестками елка. Стол был застелен белой скатертью и посреди светилась гранями хрустальная чаша, куда вечером положат сочиво. Горела маленькая настенная лампа у входа в комнату, рядом с кроватью близняшек. В широкое кресло у лампы втиснулись Женька в чистой белой рубашечке и Соня с толстым томом на коленях. Соня тихо читала какую-то сказку. Все остальные еще спали: Вера на втором ярусе, открыв рот и свернувшись калачиком, Игорь Глебович на диване у елки и припозднившийся с вечера Прокофьев по имени Алексей на коротеньком подростковом матрасе, положенном на пол почти под елку, накрытый красно-зеленым пледом. Соня тихо читала: «И когда оказалось, что его сердце способно сострадать, старику открылось то, что прежде было скрыто. Он вдруг увидел вокруг младенца маленьких ангелочков с серебряными крылышками, в руках у каждого была арфа, и они, ликуя, пели о том, что в эту ночь родился Спаситель, который искупит грехи людей и спасет их души». Мысленно Ольга Владимировна горячо помолилась. Сначала за тех, кто был в комнате. Потом за всех, кто был сейчас вне этого убогого жилища, которое представилось ей на мгновение мирным и прочным ковчегом среди бурных волн жизни. И сердце ее наполнилось горячей благодарностью за все, что было с нею до сих пор, и за все, что еще будет. Она смахнула слезу и прошептала: «Родные мои… Вот и дожили мы до Рождества». Ноябрь-декабрь 2002 http://www.priestt.com/chr/rogd/ там еще много Рождественских рассказов
Фаина: ТЕБЕ Я пойду, где стоят корабли, Поплыву просто так, в никуда. От прекрасной, но чуждой земли, По прекрасным и чуждым водам. Под табачный угар и галдёж Непонятно счастливых людей Я начну выковыривать ложь Неустроенной жизни моей. Буду я отрешённо глядеть, Всем ветрам подставляя лицо, Ощущая в такой красоте На глазах своих влажную соль. Каюсь я, не всегда собирал, Не желая, отнюдь, расточать. И теперь запоздало познал: Много пел я – пора б замолчать. Я старался держать по прямой, Невзирая на сложность пути. И таранил подчас головой То, что было б легко обойти. И не знал, не хотел, не умел, Как порою поладить с собой: Иль солёным столпом каменел, Или плакал кровавой слезой. Я не ставил чины ни во грош, Потому состоял в гордецах. Высоко не летал, ну и что ж? Но зато не ходил в подлецах. И когда на всемирном торгу Кто трухой, кто душой торговал, Слава Богу, я не был в долгу: Никого не купил, не продал. Замерзая, пытался согреть Теплотою озябшей души. И готов был за всех умереть, Не умея для каждого жить. Я пресытился раем земным, Надышался красотами всласть. И душа исстрадалась одним: В этом рае так просто пропасть. Ах, какая луна поднялась Развевать непроглядную темь. И звезда, одиноко искрясь, Говорит об иной Красоте. Как давно, как давно я мечтал Кроме звёзд ни на что не взирать... Я своё на земле отжелал, Мне теперь бы своё отстрадать. 1-2-21 ноября 1995. Патмос-Афины-Ветрово я честно говоря так и не поняла, кому принадлежат эти строки
полная версия страницы